Неточные совпадения
— Не думаю, опять улыбаясь, сказал Серпуховской. — Не скажу, чтобы не стоило
жить без этого, но было бы скучно. Разумеется, я, может быть, ошибаюсь, но мне кажется, что я имею некоторые способности к той сфере деятельности, которую я избрал, и что в моих руках власть, какая бы она ни была, если будет, то будет лучше, чем в руках многих мне известных, — с сияющим
сознанием успеха сказал Серпуховской. — И потому, чем ближе к этому, тем я больше доволен.
Зачем ему эти поля, мужики и вообще все то, что возбуждает бесконечные, бесплодные думы, в которых так легко исчезает
сознание внутренней свободы и права
жить по своим законам, теряется ощущение своей самости, оригинальности и думаешь как бы тенями чужих мыслей?
— Война уничтожает сословные различия, — говорил он. — Люди недостаточно умны и героичны для того, чтобы мирно
жить, но пред лицом врага должно вспыхнуть чувство дружбы, братства,
сознание необходимости единства в игре с судьбой и для победы над нею.
Самгин прошел мимо его молча. Он шагал, как во сне, почти без
сознания, чувствуя только одно: он никогда не забудет того, что видел, а
жить с этим в памяти — невозможно. Невозможно.
И то, что за всеми его старыми мыслями
живет и наблюдает еще одна, хотя и неясная, но, может быть, самая сильная, возбудило в Самгине приятное
сознание своей сложности, оригинальности, ощущение своего внутреннего богатства.
Ей по плечу современные понятия, пробивающиеся в общественное
сознание; очевидно, она черпнула где-то других идей, даже знаний, и стала неизмеримо выше круга, где
жила. Как ни старалась она таиться, но по временам проговаривалась каким-нибудь, нечаянно брошенным словом, именем авторитета в той или другой сфере знания.
Толпа сострадательно глядит на падшего и казнит молчанием, как бабушка — ее! Нельзя
жить тому, в чьей душе когда-нибудь
жила законная человеческая гордость,
сознание своих прав на уважение, кто носил прямо голову, — нельзя
жить!
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После того, покойный
сознанием, что он
прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с
сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело
жить. А для этого было одно средство: не думать об этом. Так он и сделал.
И далекая провинция начинает проникаться
сознанием, что умные люди могут получать триста рублей, а
проживать три тысячи.
Русский народ слишком
живет в национально-стихийном коллективизме, и в нем не окрепло еще
сознание личности, ее достоинства и ее прав.
Человек
живет коллективным
сознанием, создаваемыми им мифами, ставшими очень сильными реальностями, управляющими его жизнью.
И это объясняется прежде всего тем, что традиционное
сознание интеллигенции никогда не было обращено к исторически-конкретному, всегда
жило отвлеченными категориями и оценками.
В каком же смысле русское народное православное
сознание верит в святую Русь и всегда утверждает, что Русь
живет святостью, в отличие от народов Запада, которые
живут лишь честностью, т. е. началом менее высоким?
«Киреевские, Хомяков и Аксаков сделали свое дело; долго ли, коротко ли они
жили, но, закрывая глаза, они могли сказать себе с полным
сознанием, что они сделали то, что хотели сделать, и если они не могли остановить фельдъегерской тройки, посланной Петром и в которой сидит Бирон и колотит ямщика, чтоб тот скакал по нивам и давил людей, то они остановили увлеченное общественное мнение и заставили призадуматься всех серьезных людей.
Мучительно
жить в такие эпохи, но у людей, уже вступивших на арену зрелой деятельности, есть, по крайней мере, то преимущество, что они сохраняют за собой право бороться и погибать. Это право избавит их от душевной пустоты и наполнит их сердца
сознанием выполненного долга — долга не только перед самим собой, но и перед человечеством.
Монахи были большею частью молодые, красивые, видные и, казалось, полные
сознанием довольства, среди которого они
жили.
Сознание первичное не объективирует и не умерщвляет, оно
живет познавая и познает
живя.
Мы должны
жить с
сознанием, что каждое существо может спастись, может искупить грех, может вернуться к Богу и что не нам принадлежит окончательный суд, а лишь Самому Богу.
Но разум — Логос
живет и действует только в церковном, соборном, вселенском
сознании.
До как пришлось ему паясничать на морозе за пятачок, да просить милостыню, да у брата из милости
жить, так тут пробудилось в нем и человеческое чувство, и
сознание правды, и любовь к бедным братьям, и даже уважение к труду.
Старушка Рогожина продолжает
жить на свете и как будто вспоминает иногда про любимого сына Парфена, но неясно: бог спас ее ум и сердце от
сознания ужаса, посетившего грустный дом ее.
Чиновником я не родился, ученым не успел сделаться, и, прежде, когда я не знал еще, что у меня есть дарование — ну и черт со мной! —
прожил бы как-нибудь век; но теперь я знаю, что я хранитель и носитель этого священного огня, — и этого
сознания никто и ничто, сам бог даже во мне не уничтожит.
Отцы и матери смотрели на детей со смутным чувством, где недоверие к молодости, привычное
сознание своего превосходства над детьми странно сливалось с другим чувством, близким уважению к ним, и печальная, безотвязная дума, как теперь
жить, притуплялась о любопытство, возбужденное юностью, которая смело и бесстрашно говорит о возможности другой, хорошей жизни.
Они
живут, пока
живет мое
сознание.
Правда, что массы безмолвны, и мы знаем очень мало о том внутреннем жизненном процессе, который совершается в них. Быть может, что продлившееся их ярмо совсем не представлялось им мелочью; быть может, они выносили его далеко не так безучастно и тупо, как это кажется по наружности… Прекрасно; но ежели это так, то каким же образом они не вымирали сейчас же, немедленно, как только
сознание коснулось их? Одно
сознание подобных мук должно убить, а они
жили.
Оба одиноки, знакомых не имеют, кроме тех, с которыми встречаются за общим трудом, и оба до того втянулись в эту одинокую, не знающую отдыха жизнь, что даже утратили ясное
сознание,
живут они или нет.
Я не говорю уже о том, как мучительно
жить под условием таких метаний, но спрашиваю: какое горькое
сознание унижения должно всплыть со дна души при виде одного этого неустанно угрожающего указательного перста?
— Хорошо еще, когда Валерьян не понимает, что он натворил: он, называя вещи прямо, убийца Людмилы, он полуубийца вашей матери и он же полуубийца Крапчика; если все это ведомо его
сознанию, то он
живет в моральном аду, в аду на земле… прежде смерти!
В описываемое мною время суд над женщинами проступившимися был среди дворянского сословия гораздо строже, чем ныне: поэтический образ Татьяны, сказавшей Онегину: «Я вас люблю — к чему лукавить? — но я другому отдана и буду век ему верна!», еще
жил в
сознании читающего общества.
Ехал Серебряный, понуря голову, и среди его мрачных дум, среди самой безнадежности светило ему, как дальняя заря, одно утешительное чувство. То было
сознание, что он в жизни исполнил долг свой, насколько позволило ему умение, что он шел прямою дорогой и ни разу не уклонился от нее умышленно. Драгоценное чувство, которое, среди скорби и бед, как неотъемлемое сокровище,
живет в сердце честного человека и пред которым все блага мира, все, что составляет цель людских стремлений, — есть прах и ничто!
Майор
жил супружески с дочерью фельдшера, сначала Машкой, а потом Марьей Дмитриевной. Марья Дмитриевна была красивая белокурая, вся в веснушках, тридцатилетняя бездетная женщина. Каково ни было ее прошедшее, теперь она была верной подругой майора, ухаживала за ним, как нянька, а это было нужно майору, часто напивавшемуся до потери
сознания.
То же и в проявлении христианского общественного мнения о значении насилия и того, что основано на нем. Если это общественное мнение влияет уже на некоторых наиболее чутких людей и заставляет их каждого в своем деле отказываться от преимуществ, даваемых насилием, или не пользоваться им, то оно будет влиять и дальше, и будет влиять до тех пор, пока не изменит всю деятельность людей и не приведет ее в согласие с тем христианским
сознанием, которое уже
живет в передовых людях человечества.
Не может этого быть: не может быть того, чтобы мы, люди нашего времени, с нашим вошедшим уже в нашу плоть и кровь христианским
сознанием достоинства человека, равенства людей, с нашей потребностью мирного общения и единения народов, действительно
жили бы так, чтобы всякая наша радость, всякое удобство оплачивалось бы страданиями, жизнями наших братий и чтобы мы при этом еще всякую минуту были бы на волоске от того, чтобы, как дикие звери, броситься друг на друга, народ на народ, безжалостно истребляя труды и жизни людей только потому, что какой-нибудь заблудший дипломат или правитель скажет или напишет какую-нибудь глупость другому такому же, как он, заблудшему дипломату или правителю.
Люди уже давно
живут жизнью, противной их
сознанию. Если бы не было лицемерия, они не могли бы
жить этой жизнью. Этот противный их
сознанию строй жизни продолжается только потому, что он прикрыт лицемерием.
Он не может быть принужден к этому потому, что составляющие могущественное орудие против людей общественного жизнепонимания, лишения и страдания, производимые насилием, не имеют для него никакой принудительной силы. Лишения и страдания, отнимающие у людей общественного жизнепонимания то благо, для которого они
живут, не только не могут нарушить блага христианина, состоящего в
сознании исполнения воли бога, но только могут усилить его, когда они постигают его за исполнение этой воли.
Ведь стоит только сличить практику жизни с ее теорией, чтобы ужаснуться перед тем вопиющим противоречием условий жизни и нашего
сознания, в котором мы
живем.
«Если, — говорят они, — личности было выгоднее перенести свое
сознание в племя, семью, а потом в народ, государство, то еще выгоднее будет перенести свое
сознание в совокупность всего человечества, и всем
жить для человечества, так же как люди
живут для семьи, для государства».
И действительно, в этом нет ничего неестественного, и способность людей маломыслящих подчиняться указаниям людей, стоящих на высшей степени
сознания, есть всегдашнее свойство людей, то свойство, вследствие которого люди, подчиняясь одним и тем же разумным началам, могут
жить обществами: одни — меньшинство — сознательно подчиняясь одним и тем же разумным началам, вследствие согласия их с требованиями своего разума; другие — большинство — подчиняясь тем же началам бессознательно только потому, что эти требования стали общественным мнением.
Как очень редко отдельный человек изменяет свою жизнь только по указаниям разума, а большей частью, несмотря на новый смысл и новые цели, указываемые разумом, продолжает
жить прежнею жизнью и изменяет ее только тогда, когда жизнь его становится совсем противоречащей его
сознанию и вследствие того мучительной, точно так же человечество, узнав через своих религиозных руководителей новый смысл жизни, новые цели, к которым ему нужно стремиться, долго еще и после этого познания продолжает в большинстве людей
жить прежней жизнью и приводится к принятию нового жизнепонимания только
сознанием невозможности продолжения прежней жизни.
Все люди нашего времени
живут в постоянном вопиющем противоречии
сознания и жизни.
Мы все знаем и не можем не знать, если бы даже мы никогда и не слыхали и не читали ясно выраженной этой мысли и никогда сами не выражали ее, мы, всосав это носящееся в христианском воздухе
сознание, — все, всем сердцем знаем и не можем не знать ту основную истину христианского учения, ту, что мы все сыны одного отца, все, где бы мы ни
жили и на каком бы языке ни говорили, — все братья и подлежим только одному закону любви, общим отцом нашим вложенному в наши сердца.
Его удерживало смутное
сознание, что он не может
жить вполне жизнью Ерошки и Лукашки, потому что у него есть другое счастие, — его удерживала мысль о том, что счастие состоит в самоотвержении.
Не представляя миру ничего нового и неведомого, не намечая новых путей в развитии всего человечества, не двигая его даже и на принятом пути, они должны ограничиваться более частным, специальным служением: они приводят в
сознание масс то, что открыто передовыми деятелями человечества, раскрывают и проясняют людям то, что в них
живет еще смутно и неопределенно.
На всем вокруг лежит отпечаток медлительности; всё — и природа и люди —
живет неуклюже, лениво, — но кажется, что за ленью притаилась огромная сила, — сила необоримая, но еще лишенная
сознания, не создавшая себе ясных желаний и целей…
И рядом с этим обожанием в нем всегда
жило мучительно-острое
сознание его отдаленности от нее, ее превосходства над ним.
— Нет, она это в полном
сознании говорила. И потом: любить женщин — что такое это за высокое качество? Конечно, все люди, большие и малые, начиная с идиота до гения первой величины,
живут под влиянием двух главнейших инстинктов: это сохранение своей особы и сохранение своего рода, — из последнего чувства и вытекает любовь со всеми ее поэтическими подробностями. Но сохранить свой род — не все еще для человека: он обязан заботиться о целом обществе и даже будто бы о всем человечестве.
Но только мертвый не просыпается, а и заживо похороненному дается одна минуточка для
сознания, — наступил час горького пробуждения и для Сашки Жегулева. Произошло это в первых числах сентября при разгроме одной усадьбы, на границе уезда, вдали от прежнего, уже покинутого становища, — уже с неделю, ограниченные числом,
жили братья в потайном убежище за Желтухинским болотом.
Страх Якова быстро уступал чувству, близкому радости, это чувство было вызвано не только
сознанием, что он счастливо отразил нападение, но и тем, что нападавший оказался не рабочим с фабрики, как думал Яков, а чужим человеком. Это — Носков, охотник и гармонист, игравший на свадьбах, одинокий человек; он
жил на квартире у дьяконицы Параклитовой; о нём до этой ночи никто в городе не говорил ничего худого.
Нина. За такое счастье, как быть писательницей или артисткой, я перенесла бы нелюбовь близких, нужду, разочарование, я
жила бы под крышей и ела бы только ржаной хлеб, страдала бы от недовольства собою, от
сознания своих несовершенств, но зато бы уж я потребовала славы… настоящей, шумной славы… (Закрывает лицо руками.) Голова кружится… Уф!..